КЭРОЛАЙН
…которая открыла передо мною дверь и вдохновила сделать первый шаг
Особая благодарность Элисон, Джерри и Гари, которые так обогатили мою жизнь.
Большое спасибо моему агенту, Барбаре Леви, за терпение и лучшую в мире китайскую кухню.
Спасибо и тебе, Мейвис Чик, за веселые и остроумные книги, которые скрасили мои ночи, проведенные у постели больной матери.
Дом на тихой окраине Белфаста ничем особенным не выделялся. Внушительное здание из красного кирпича стояло чуть в стороне от дороги в окружении живописных садов. Обычный дом для большой семьи. Номер на воротах подтвердил, что я прибыла по нужному адресу, который я на всякий случай еще раз сверила, заглянув в листок бумаги, зажатый в руке.
Не в силах больше оттягивать решающий момент, я подняла свой чемодан, выгруженный таксистом на тротуар, прошла по дорожке к дому и толкнула дверь.
Я - Тони Магуайр, - объявила я неформально одетой женщине за стойкой администратора. - Дочь Рут Магуайр.
Она с любопытством взглянула на меня:
Да. Сегодня утром ваша мать сказала, что вы приезжаете. А мы и не знали, что у нее есть дочь.
«Сомневаюсь, что вы не знали», - подумала я.
Пойдемте, я проведу вас к ней. Она вас ждет.
Бодрым шагом она двинулась по коридору к уютной четырехместной палате, где лежала моя мать. Я проследовала за ней, стараясь не выказывать волнения.
Четыре пожилые дамы полулежали в креслах, выставленных перед их прикроватными шкафчиками. Три шкафчика были украшены фотографиями любимых и близких, в то время как четвертый, принадлежащий моей матери, был голый. Уже знакомая боль кольнула меня. Даже ни одной моей детской фотографии.
Она сидела в кресле, с одеялом на коленях, приподняв ноги на подножку. Это была уже не та крепкая женщина, которая еще год назад, во время моего прошлого приезда в Ирландию, выглядела лет на десять моложе своего возраста. Теперь на меня смотрела ссохшаяся немощная старушка, явно безнадежно больная.
Темно-зеленые глаза, которые так часто полыхали гневом, наполнились слезами, когда она протянула ко мне руки. Уронив свои вещи на пол, я кинулась в ее объятия. Впервые за многие годы мы с матерью обнимали друг друга, и моя любовь, дремавшая все это время, пробудилась и вспыхнула с новой силой.
Ты приехала, Тони, - пробормотала она.
Я бы и раньше приехала, если бы ты попросила, - тихо ответила я, с ужасом ощупывая ее костлявые плечи.
В палату вошла медсестра и плотнее укутала ноги матери одеялом. Обернувшись ко мне, она вежливо поинтересовалась, как я добралась из Лондона.
Неплохо, - сказала я. - Всего три часа от двери до двери.
Я с благодарностью приняла чашку чая, которую протянула мне медсестра, и уставилась в нее, пытаясь собраться с силами, чтобы не выдать шока, в который меня повергло состояние матери. Я знала, что однажды ее уже госпитализировали в хоспис для мониторинга болевого синдрома, как знала и то, что на этот раз она отсюда не выйдет.
Осведомленный о моем приезде, лечащий врач зашел в палату. Это был жизнерадостный молодой человек приятной наружности, с широкой улыбкой.
Рут, - спросил он, - ты счастлива теперь, когда к тебе приехала дочь?
Очень счастлива, - ответила мать со свойственной ей интонацией леди, безучастной, как если бы она комментировала погоду.
Когда врач повернулся ко мне, я увидела в его глазах то же выражение любопытства, что промелькнуло во взгляде администратора.
Могу я называть вас Тони? - спросил он. - Так называет вас ваша мать.
Конечно.
Я бы хотел сказать вам два слова, когда вы закончите с чаем. Зайдите ко мне в кабинет. Медсестра покажет, куда пройти.
Ободряюще улыбнувшись матери, он вышел из палаты.
Намеренно оттягивая визит к врачу, который не обещал ничего хорошего, я медленно пила чай.
Войдя в кабинет, я с удивлением обнаружила там еще одного мужчину, сидящего рядом с врачом, неформально одетого, лишь белый пасторский воротничок выдавал род его занятий. Я присела на единственный свободный стул, посмотрела на врача как можно более бесстрастно и приготовилась выслушать его. Как только он начал мягко излагать ситуацию, мое сердце сжалось. Я поняла, что от меня ждут ответов, которые мне как раз не хотелось давать, ведь для этого пришлось бы впустить их в свои воспоминания, где до сих пор витал призрак моего детства.
У нас есть проблемы с лечением вашей матери, и мы надеялись, что вы прольете свет на некоторые обстоятельства, которые могут спровоцировать ухудшение ее состояния. Дело в том, что обезболивающий курс не приносит ощутимых результатов. И, откровенно говоря, она уже принимает максимальную дозу, превысить которую мы не имеем права. - Врач сделал паузу, ожидая моей реакции, и, не дождавшись, продолжил: - В дневное время она ведет себя адекватно по отношению к персоналу, позволяет вывезти себя в кафетерий, выказывает интерес к собственной внешности, демонстрирует хороший аппетит. Но вот по ночам возникают проблемы.
Он снова замолчал, а я по-прежнему сохраняла нейтральное выражение лица, все еще не готовая сбросить эту маску. Вскоре он продолжил, но уже с меньшей долей уверенности:
У вашей матери очень тревожный сон. Она просыпается утомленной и измученной, с приступами сильной боли, чего быть не должно. Такое впечатление, что ее организм противостоит лечению.
О, эти ночные кошмары, подумала я. Как мне знакомо это состояние, когда ты не можешь управлять своими мыслями, и самые темные воспоминания рвутся наружу, заставляя просыпаться с ощущением отчаяния, злости, страха и даже вины. Меня спасало лишь то, что я могла встать с постели, приготовить себе чашку чая, почитать или послушать музыку. Но мать, в своем нынешнем состоянии, была совершенно беспомощна перед лицом этих мрачных призраков.
Она уже дважды просила медсестру позвать священника. Но, - врач повернулся к сидевшему рядом мужчине, - мой друг говорит, что к тому времени, как он приезжал, она уже меняла свое решение и не хотела с ним разговаривать.
Священник кивнул головой в подтверждение его слов, и я почувствовала, как две пары глаз пытаются отыскать в моем лице какие-то ответы; на этот раз молчание прервал священник, который перегнулся через стол и задал следующий вопрос:
Тони, вам есть что сказать нам, что могло бы помочь вашей матери?
В его лице я увидела неподдельное участие и, тщательно подбирая слова, начала говорить:
Думаю, я понимаю, в чем причина беспокойного сна моей матери. Она верует в Бога. Она знает, что осталось совсем мало времени до встречи с Ним, и очень боится смерти. Я хочу ей помочь, но вряд ли у меня что-то получится. Надеюсь, ради ее же блага, что она найдет в себе силы поговорить с вами.
Врач выглядел озадаченным:
Вы хотите сказать, что вашу мать мучает совесть?
Я подумала о том, как много в ее прошлом грехов, в которых стоило бы раскаяться. Не они ли теперь преследуют ее? Я изо всех сил старалась, чтобы мои мысли не отразились на лице, но почувствовала, что легкий вздох все-таки сорвался с губ вместе с ответом:
Должно быть, так. Скорее всего, что так. Но я не уверена в том, что она когда-нибудь признается в своих ошибках. Во всяком случае, раньше за ней такого не замечалось.
Врач встревожился:
Что ж, это определенно влияет на болевой синдром. Когда сознание пациента находится в таком взволнованном состоянии, как у вашей матери, лекарство не может полностью проявить свой эффект.
В таком случае вам просто придется более тщательно следить за ее состоянием, - ответила я, возможно, чуть более резко, чем следовало бы, но это лишь от собственной беспомощности.
С этим я и вернулась в палату к матери. Стоило мне переступить порог, как ее взгляд уже не отпускал меня.
Серия карикатур создавалась во время открытого судебного процесса «Параллельного антисоветского троцкистского центра», в котором Пятаков был одним из главных обвиняемых. Сюжетами композиций стали эпизоды политической карьеры обвиняемого оппозиционера, поданные как безусловные факты предательства
Художник Храпковский Михаил Борисович (1905 – 1959) родился в Саратове. С 1920- х гг. жил в Ленинграде и иллюстрировал журналы «Крокодил», «Мурзилка», а также книги. Преподавал на курсах повышения квалификации художников-карикатуристов «Пресс-клише ТАСС». В 1940 был репрессирован за родство (по жене) с генералом Григорием Куликом. В середине 1950-х гг. работал учителем в художественном кружке средней школы имени Сталина в городе Каратау Жамбылской области. Умер в Москве.
Карикатура представляет полуфигуру революционного рабочего с перевязанной раной на голове, одетого в бушлат и кепку и несущего за плечом ружье со штыком, к которому прикреплен флажок с лозунгом «Вся власть Советам». На стволе его ружья, уцепившись за штык одной рукой, расположился взлохмаченный человечек в сюртуке с бантом на лацкане, который экспрессивно машет шляпой и кричит. Это герой серии – карикатурно изображенный революционер и большевик Г.Л. Пятаков. Так проиллюстрирован эпизод его биографии - возвращение в Россию после февральской революции из эмиграции буквально на штыках революционных масс.
Карикатура представляет героя серии, маленького полного человечка с бородкой, в пенсне, в пальто и в котелке. Он уцепился за полу шинели красноармейца, стремительно идущего в атаку с ружьем наперевес. Фигура красноармейца многократно увеличена относительно злонамеренного «попутчика», что подчеркивает его ничтожность.
«Проба пера»
Карикатура представляет маленького полного человечка в очках, с бородкой, который тщетно пытается сокрушить писчим пером гранитные блоки колоссального бастиона с надписью РКП (б). С человечка градом капает пот. На древке его «копья», как знамя, развевается надпись «Дискуссия о профсоюзах». Этот эпизод в истории партии большевиков имеет отношение к 1920-1921 г., застрельщиком дискуссии стал Троцкий, оппонировавший Ленину. В партии возник идейно-политический кризис. Итог дискуссии был подведен на Х съезде партии. Карикатура показывает Пятакова как публициста, который своей деятельностью пытается безуспешно нанести урон крепости партийного единства.
Карикатура представляет сцену выступления с трибуны основного персонажа серии - маленького полного человечка в очках, с всклоченной шевелюрой, бородкой и усами. Одетый в подпоясанную гимнастерку, он, перегнувшись через парапет трибуны, самозабвенно кричит. Двумя руками он держит плакатик с надписью «НЭП, это капиталистическое перерождение». Сюжетом рисунка является дискуссия о Новой экономической политики, в которой Пятаков занимал крайне левую позицию.
Карикатура представляет комичную сцену демонстрации - маленький полный человечек с бородкой, в костюме и в очках идет один по мелкой речке под рваным белым флагом с надписью «За мной» и указывая пальцем путь. В стороны от него прыгают лягушки. Над мелкой речкой возвышается мощный капитальный мост, по которому движется многотысячное шествие под транспарантами, под перилами помещена объемная гигантская надпись «ГЕНЕРАЛЬНАЯ ЛИНИЯ». Шагающий под мостом в полном одиночестве Пятаков, таким образом противопоставляет себя единственно верному вектору движения масс.
Карикатура представляет сцену выступления с трибуны героя всей серии - маленького полного человечка с зачесанными назад волосами, пышными висячими усами, в очках, с бородкой, в костюме-тройке и с галстуком. Он произносит речь перед залом, почти лежа животом на парапете трибуны, подавшись вперед, он указывает пальцем вниз. Под трибуной сидит, не видимый слушателям бородатый кулак в жилете и рубашке в горошек. Он суфлирует оратору, прикрывая рот ладонью. На трибуне стоит графин со стаканом, лежат портфель и доклад выступающего.
Карикатура представляет маленького полного человечка с бородкой и висячими усами, в очках и в костюме, сидящего с вытянутыми ногами на полу внизу лестничного пролета. На лице его написано изумление, очки сбились набок, рука прижата к виску. Лежащие на ступенях шляпа и раскрытый портфель с бумагами указывают на то, что героя спустили с лестницы. Так, видимо, представлено исключение персонажа – Г.Пятакова из ВКП(б).
Карикатура представляет сцену на море во время шторма: колоссальный крейсер с надписью «ВКП (б)» на борту невозмутимо плывет среди бушующих волн. У борта корабля в волнах – маленькая лодочка, где стоит, бросив весла, герой серии - маленький полный человечек с бородкой, в очках и в костюме. Его шляпу унес ветер. В одной руке он держит громкоговоритель, в другой – спасательный круг. Персонаж, чье дело антипартийной пропаганды представлено безнадежным, выглядит как двуличный политик, ведущий наступление на партию, однако помнящий и о необходимости собственного спасения. Данная карикатура соотносится с реальными событиями из жизни Пятакова: в 1927 г. его исключили из партии за участие в троцкистско-зиновьевском блоке. Пятаков написал покаянное прошение о восстановлении в партии.
Карикатура представляет героя серии, маленького полного человечка с бородкой, в очках и в костюме, сидящим в кресле за большим письменным столом. Возведя глаза к потолку и держа во рту кончик перьевой ручки, он сочиняет текст покаянного заявления в ЦК ВКП (б), в то же время в кармане его пиджака виднеется край письма с надписью «от Троцкого». Прототип двуличного персонажа - Пятаков, после исключения в 1927 г. из партии за принадлежность к троцкистской оппозиции, написал покаянное прошение о восстановлении в ВКП(б), был в 1928 восстановлен в ее рядах и продолжал занимать ответственные посты.
На карикатуре изображен полный человечек, в очках, с бородкой, висячими усами и всклоченными седыми волосами, одетый в костюм-тройку. Со слезами на глазах он приносит клятву, патетически подняв левую руку и прижимая к сердцу партбилет. Пятаков представлен в карикатуре более полным и старым, чем он был на самом деле к 1937 г. Используется реальный факт - в 1927 г. Пятакова исключили из партии за участие в троцкистско-зиновьевском блоке. Пятаков написал покаянное прошение и был восстановлен в партии, и взамен написал еще и публичные статьи, славившие Сталина и громившие его бывших идейных товарищей.
На карикатуре представлена сцена «вредительства», в тесном забое шахты. Огромный шахтер, стоя на одном колене, рубит уголь отбойным молотком. За его спиной маленький полный человечек в костюме, лысый, в очках, с бородкой перерезает кабель питания инструмента большим ножом. В основу сюжета легли обвинения, предъявленные Пятакову на судебном процессе, в ходе которого ему инкриминировалось вредительство.
Карикатура представляет встречу заговорщиков, которым герой серии, маленький толстый человечек в очках передает Директиву - большой лист бумаги с надписью и револьвер. Над столом, где лежит «послание» и пистолет, склонились, кроме стоящего справа героя, еще четверо пожилых, почтенного вида господ в костюмах и галстуках.
Карикатура представляет сцену встречи японского дипломата и героя серии, полного седовласого мужчины с усами и бородой. Сцена происходит на банкете: оба персонажа одеты во фраки и белые жилеты, у обоих бабочки и белые перчатки. Тянется к уху японца, чуть наклонившегося к нему и шепчет ему на ухо, передавая одновременно записку. Японец с орденской звездой на груди одной рукой. Справа в глубине под горящим бра стоит официант, наблюдающий за парой.
Карикатура представляет героя серии, маленького полного человечка с бородкой, в очках и в костюме, который стоит, откинувшись назад, и с восторгом читает передовицу газеты «Правда», поднеся ее к лицу. На отогнутом листе газеты виден портрет в траурной рамке, по всей видимости, сообщается о смерти Г. Орджоникидзе, последовавшей 18 февраля 1937 г. Г. Пятаков был заместителем умершего наркома тяжелой промышленности до 1936 г. Радость при получении скорбной новости демонстрирует лицемерие находящегося под судом Пятакова.
15. «Скорбь»
Карикатура представляет героя серии в образе маленького полного человечка с седой бородкой и с усами, в очках и в костюме, несущего траурный венок из пальмовых листьев. Надпись на ленте гласит: «незабвенному товарищу, любимому другу». По его скорбному лицу текут крупные слезы. Содержательно рисунок, видимо, примыкает к карикатуре «Наконец-то» и также посвящен смерти Орджоникидзе, к гробу которого Пятаков несет венок.
Карикатура представляет сцену проводов героя серии на самолете из Берлина. Стоящий в левом нижнем углу полный немец в фашистской униформе, фуражке и с сигарой во рту протягивает герою для пожатия два пальца, которые герой подобострастно пожимает, наполовину высовываясь из иллюминатора и снимая в приветствии шляпу.
Карикатура представляет сцену встречи седого полного человечка в очках с мужчиной, напоминающим Льва Троцкого. Троцкий, сидит верхом на сапоге фашиста, чья фигура колоссального роста скрыта от зрителя, видно только его ноги в сапогах и шпоры со свастикой. Находясь выше толстенького Г. Пятакова, Троцкий передает ему вниз револьвер, который принимается подобострастно и обеими руками. Карикатура недвусмысленно обличает Троцкого и его последователей в связи с нацисткой Германии. Признав на процессе в 1937 г. по настоянию Орджоникидзе свою вину в надежде на освобождение, Пятаков озвучил разработку НКВД о сговоре Троцкого и Гитлера с целью захвата власти в СССР.
Карикатура представляет стоящего в левом нижнем углу маленького полного седого человечка в костюме, в очках, с бородкой, предлагающего хлеб-соль военачальнику в каске, со свастикой на рукаве, курящему сигару и не удостаивающему подателя взглядом. На шее коня, на котором едет немец, сидит гипертрофированно уменьшенный Л. Троцкий, представленный в карикатурном виде. Слева, за конем военачальника, двигаются ряды фашистов, грозящие захватить СССР. Карикатура недвусмысленно обличает Троцкого и его приверженца Пятакова в связи с нацисткой Германией и в пособничестве фашизму.
Карикатура представляет героя серии в образе маленького полного человечка с бородкой, в очках и в костюме, застигнутого врасплох с пачкой шпионских донесений, который он в испуге прижимает к груди. Он показан сверху, что еще более подчеркивает его незначительность и комичность. Огромная рука невидимого военного хватает предателя за руку, из-за чего тот роняет пистолет. Карикатура иллюстрирует те преступления, которые были инкриминированы Пятакову на судею
Карикатура представляет сцену выступления героя серии в суде. Изгибаясь, прижимая руки к сердцу, рыдая и закатывая к небу глаза, подсудимый - маленький полный человечек с бородкой, в очках, в костюме-тройке, уверяет судей в своем раскаянии. Стоящий за оградой охранник, а также множество зрителей позади, на фоне белой колонны зала суда, хранят скорбное молчание и равнодушны к увереньям и жалобам. Рисунок высмеивает как лицемерное выступление Пятакова на московском процессе в январе 1937 г.
Рисунок представляет погрудное изображение рабочего, идущего на зрителя с поднятым кулаком и несущего на плече отбойный молоток. Надпись на знамени, развевающемся за его спиной, гласит: «Смерть подлым предателям Родины!». Подобные визуальные плакатные обращения способствовали психологической мобилизации и сплочению советского народа под лозунгами партии. Это последний рисунок в серии карикатур, посвященных политическому пути советского партийного и государственного деятеля Г.Л. Пятакова, члена партии большевиков с 1910 г.
Тони Магуайр
Только не говори маме. История одного предательства
КЭРОЛАЙН
…которая открыла передо мною дверь и вдохновила сделать первый шаг
Особая благодарность Элисон, Джерри и Гари, которые так обогатили мою жизнь.
Большое спасибо моему агенту, Барбаре Леви, за терпение и лучшую в мире китайскую кухню.
Спасибо и тебе, Мейвис Чик, за веселые и остроумные книги, которые скрасили мои ночи, проведенные у постели больной матери.
Дом на тихой окраине Белфаста ничем особенным не выделялся. Внушительное здание из красного кирпича стояло чуть в стороне от дороги в окружении живописных садов. Обычный дом для большой семьи. Номер на воротах подтвердил, что я прибыла по нужному адресу, который я на всякий случай еще раз сверила, заглянув в листок бумаги, зажатый в руке.
Не в силах больше оттягивать решающий момент, я подняла свой чемодан, выгруженный таксистом на тротуар, прошла по дорожке к дому и толкнула дверь.
Я - Тони Магуайр, - объявила я неформально одетой женщине за стойкой администратора. - Дочь Рут Магуайр.
Она с любопытством взглянула на меня:
Да. Сегодня утром ваша мать сказала, что вы приезжаете. А мы и не знали, что у нее есть дочь.
«Сомневаюсь, что вы не знали», - подумала я.
Пойдемте, я проведу вас к ней. Она вас ждет.
Бодрым шагом она двинулась по коридору к уютной четырехместной палате, где лежала моя мать. Я проследовала за ней, стараясь не выказывать волнения.
Четыре пожилые дамы полулежали в креслах, выставленных перед их прикроватными шкафчиками. Три шкафчика были украшены фотографиями любимых и близких, в то время как четвертый, принадлежащий моей матери, был голый. Уже знакомая боль кольнула меня. Даже ни одной моей детской фотографии.
Она сидела в кресле, с одеялом на коленях, приподняв ноги на подножку. Это была уже не та крепкая женщина, которая еще год назад, во время моего прошлого приезда в Ирландию, выглядела лет на десять моложе своего возраста. Теперь на меня смотрела ссохшаяся немощная старушка, явно безнадежно больная.
Темно-зеленые глаза, которые так часто полыхали гневом, наполнились слезами, когда она протянула ко мне руки. Уронив свои вещи на пол, я кинулась в ее объятия. Впервые за многие годы мы с матерью обнимали друг друга, и моя любовь, дремавшая все это время, пробудилась и вспыхнула с новой силой.
Ты приехала, Тони, - пробормотала она.
Я бы и раньше приехала, если бы ты попросила, - тихо ответила я, с ужасом ощупывая ее костлявые плечи.
В палату вошла медсестра и плотнее укутала ноги матери одеялом. Обернувшись ко мне, она вежливо поинтересовалась, как я добралась из Лондона.
Неплохо, - сказала я. - Всего три часа от двери до двери.
Я с благодарностью приняла чашку чая, которую протянула мне медсестра, и уставилась в нее, пытаясь собраться с силами, чтобы не выдать шока, в который меня повергло состояние матери. Я знала, что однажды ее уже госпитализировали в хоспис для мониторинга болевого синдрома, как знала и то, что на этот раз она отсюда не выйдет.
Осведомленный о моем приезде, лечащий врач зашел в палату. Это был жизнерадостный молодой человек приятной наружности, с широкой улыбкой.
Рут, - спросил он, - ты счастлива теперь, когда к тебе приехала дочь?
Очень счастлива, - ответила мать со свойственной ей интонацией леди, безучастной, как если бы она комментировала погоду.
Когда врач повернулся ко мне, я увидела в его глазах то же выражение любопытства, что промелькнуло во взгляде администратора.
Могу я называть вас Тони? - спросил он. - Так называет вас ваша мать.
Конечно.
Я бы хотел сказать вам два слова, когда вы закончите с чаем. Зайдите ко мне в кабинет. Медсестра покажет, куда пройти.
Ободряюще улыбнувшись матери, он вышел из палаты.
Намеренно оттягивая визит к врачу, который не обещал ничего хорошего, я медленно пила чай.
Войдя в кабинет, я с удивлением обнаружила там еще одного мужчину, сидящего рядом с врачом, неформально одетого, лишь белый пасторский воротничок выдавал род его занятий. Я присела на единственный свободный стул, посмотрела на врача как можно более бесстрастно и приготовилась выслушать его. Как только он начал мягко излагать ситуацию, мое сердце сжалось. Я поняла, что от меня ждут ответов, которые мне как раз не хотелось давать, ведь для этого пришлось бы впустить их в свои воспоминания, где до сих пор витал призрак моего детства.
У нас есть проблемы с лечением вашей матери, и мы надеялись, что вы прольете свет на некоторые обстоятельства, которые могут спровоцировать ухудшение ее состояния. Дело в том, что обезболивающий курс не приносит ощутимых результатов. И, откровенно говоря, она уже принимает максимальную дозу, превысить которую мы не имеем права. - Врач сделал паузу, ожидая моей реакции, и, не дождавшись, продолжил: - В дневное время она ведет себя адекватно по отношению к персоналу, позволяет вывезти себя в кафетерий, выказывает интерес к собственной внешности, демонстрирует хороший аппетит. Но вот по ночам возникают проблемы.
Он снова замолчал, а я по-прежнему сохраняла нейтральное выражение лица, все еще не готовая сбросить эту маску. Вскоре он продолжил, но уже с меньшей долей уверенности:
У вашей матери очень тревожный сон. Она просыпается утомленной и измученной, с приступами сильной боли, чего быть не должно. Такое впечатление, что ее организм противостоит лечению.
О, эти ночные кошмары, подумала я. Как мне знакомо это состояние, когда ты не можешь управлять своими мыслями, и самые темные воспоминания рвутся наружу, заставляя просыпаться с ощущением отчаяния, злости, страха и даже вины. Меня спасало лишь то, что я могла встать с постели, приготовить себе чашку чая, почитать или послушать музыку. Но мать, в своем нынешнем состоянии, была совершенно беспомощна перед лицом этих мрачных призраков.
Она уже дважды просила медсестру позвать священника. Но, - врач повернулся к сидевшему рядом мужчине, - мой друг говорит, что к тому времени, как он приезжал, она уже меняла свое решение и не хотела с ним разговаривать.
Священник кивнул головой в подтверждение его слов, и я почувствовала, как две пары глаз пытаются отыскать в моем лице какие-то ответы; на этот раз молчание прервал священник, который перегнулся через стол и задал следующий вопрос:
Тони, вам есть что сказать нам, что могло бы помочь вашей матери?
В его лице я увидела неподдельное участие и, тщательно подбирая слова, начала говорить:
Думаю, я понимаю, в чем причина беспокойного сна моей матери. Она верует в Бога. Она знает, что осталось совсем мало времени до встречи с Ним, и очень боится смерти. Я хочу ей помочь, но вряд ли у меня что-то получится. Надеюсь, ради ее же блага, что она найдет в себе силы поговорить с вами.
Врач выглядел озадаченным:
Вы хотите сказать, что вашу мать мучает совесть?
Я подумала о том, как много в ее прошлом грехов, в которых стоило бы раскаяться. Не они ли теперь преследуют ее? Я изо всех сил старалась, чтобы мои мысли не отразились на лице, но почувствовала, что легкий вздох все-таки сорвался с губ вместе с ответом:
Должно быть, так. Скорее всего, что так. Но я не уверена в том, что она когда-нибудь признается в своих ошибках. Во всяком случае, раньше за ней такого не замечалось.
Врач встревожился:
Что ж, это определенно влияет на болевой синдром. Когда сознание пациента находится в таком взволнованном состоянии, как у вашей матери, лекарство не может полностью проявить свой эффект.
В таком случае вам просто придется более тщательно следить за ее состоянием, - ответила я, возможно, чуть более резко, чем следовало бы, но это лишь от собственной беспомощности.
С этим я и вернулась в палату к матери. Стоило мне переступить порог, как ее взгляд уже не отпускал меня.
Что хотел доктор? - спросила она.
Зная о том, что ей самой все известно, я в упор посмотрела на нее.
Мне сказали, что ты дважды вызывала среди ночи священника и находилась в сильном стрессе… - И тут я снова спасовала, как всегда: - Но теперь все волнения позади, не так ли?
Детская привычка беспрекословно подчиняться ее железному правилу «разговор окончен» прочно сидела во мне.
Остаток того первого утра она провела в слезах. Я знала, что это обычное дело у безнадежно больных, но сердце все равно разрывалось на части. Я нежно вытирала ей слезы, вспоминая те дни, когда она делала то же самое мне, маленькой девочке. Давно уже она не была такой нежной: ей все время хотелось держать мою руку, говорить со мной, вспоминать счастливые времена. Я смотрела на нее, старушку, чьи дни были сочтены и не сулили спокойного ухода из жизни, и понимала, как сильно она нуждается во мне.
-------
| сайт collection
|-------
| Тони Магуайр
| Только не говори маме. История одного предательства
-------
КЭРОЛАЙН
…которая открыла передо мною дверь и вдохновила сделать первый шаг
Особая благодарность Элисон, Джерри и Гари, которые так обогатили мою жизнь.
Большое спасибо моему агенту, Барбаре Леви, за терпение и лучшую в мире китайскую кухню.
Спасибо и тебе, Мейвис Чик, за веселые и остроумные книги, которые скрасили мои ночи, проведенные у постели больной матери.
Дом на тихой окраине Белфаста ничем особенным не выделялся. Внушительное здание из красного кирпича стояло чуть в стороне от дороги в окружении живописных садов. Обычный дом для большой семьи. Номер на воротах подтвердил, что я прибыла по нужному адресу, который я на всякий случай еще раз сверила, заглянув в листок бумаги, зажатый в руке.
Не в силах больше оттягивать решающий момент, я подняла свой чемодан, выгруженный таксистом на тротуар, прошла по дорожке к дому и толкнула дверь.
– Я – Тони Магуайр, – объявила я неформально одетой женщине за стойкой администратора. – Дочь Рут Магуайр.
Она с любопытством взглянула на меня:
– Да. Сегодня утром ваша мать сказала, что вы приезжаете. А мы и не знали, что у нее есть дочь.
«Сомневаюсь, что вы не знали», – подумала я.
– Пойдемте, я проведу вас к ней. Она вас ждет.
Бодрым шагом она двинулась по коридору к уютной четырехместной палате, где лежала моя мать. Я проследовала за ней, стараясь не выказывать волнения.
Четыре пожилые дамы полулежали в креслах, выставленных перед их прикроватными шкафчиками. Три шкафчика были украшены фотографиями любимых и близких, в то время как четвертый, принадлежащий моей матери, был голый. Уже знакомая боль кольнула меня. Даже ни одной моей детской фотографии.
Она сидела в кресле, с одеялом на коленях, приподняв ноги на подножку. Это была уже не та крепкая женщина, которая еще год назад, во время моего прошлого приезда в Ирландию, выглядела лет на десять моложе своего возраста. Теперь на меня смотрела ссохшаяся немощная старушка, явно безнадежно больная.
Темно-зеленые глаза, которые так часто полыхали гневом, наполнились слезами, когда она протянула ко мне руки. Уронив свои вещи на пол, я кинулась в ее объятия. Впервые за многие годы мы с матерью обнимали друг друга, и моя любовь, дремавшая все это время, пробудилась и вспыхнула с новой силой.
– Ты приехала, Тони, – пробормотала она.
– Я бы и раньше приехала, если бы ты попросила, – тихо ответила я, с ужасом ощупывая ее костлявые плечи.
В палату вошла медсестра и плотнее укутала ноги матери одеялом.
Обернувшись ко мне, она вежливо поинтересовалась, как я добралась из Лондона.
– Неплохо, – сказала я. – Всего три часа от двери до двери.
Я с благодарностью приняла чашку чая, которую протянула мне медсестра, и уставилась в нее, пытаясь собраться с силами, чтобы не выдать шока, в который меня повергло состояние матери. Я знала, что однажды ее уже госпитализировали в хоспис для мониторинга болевого синдрома, как знала и то, что на этот раз она отсюда не выйдет.
Осведомленный о моем приезде, лечащий врач зашел в палату. Это был жизнерадостный молодой человек приятной наружности, с широкой улыбкой.
– Рут, – спросил он, – ты счастлива теперь, когда к тебе приехала дочь?
– Очень счастлива, – ответила мать со свойственной ей интонацией леди, безучастной, как если бы она комментировала погоду.
Когда врач повернулся ко мне, я увидела в его глазах то же выражение любопытства, что промелькнуло во взгляде администратора.
– Могу я называть вас Тони? – спросил он. – Так называет вас ваша мать.
– Конечно.
– Я бы хотел сказать вам два слова, когда вы закончите с чаем. Зайдите ко мне в кабинет. Медсестра покажет, куда пройти.
Ободряюще улыбнувшись матери, он вышел из палаты.
Намеренно оттягивая визит к врачу, который не обещал ничего хорошего, я медленно пила чай.
Войдя в кабинет, я с удивлением обнаружила там еще одного мужчину, сидящего рядом с врачом, неформально одетого, лишь белый пасторский воротничок выдавал род его занятий. Я присела на единственный свободный стул, посмотрела на врача как можно более бесстрастно и приготовилась выслушать его. Как только он начал мягко излагать ситуацию, мое сердце сжалось. Я поняла, что от меня ждут ответов, которые мне как раз не хотелось давать, ведь для этого пришлось бы впустить их в свои воспоминания, где до сих пор витал призрак моего детства.
– У нас есть проблемы с лечением вашей матери, и мы надеялись, что вы прольете свет на некоторые обстоятельства, которые могут спровоцировать ухудшение ее состояния. Дело в том, что обезболивающий курс не приносит ощутимых результатов. И, откровенно говоря, она уже принимает максимальную дозу, превысить которую мы не имеем права. – Врач сделал паузу, ожидая моей реакции, и, не дождавшись, продолжил: – В дневное время она ведет себя адекватно по отношению к персоналу, позволяет вывезти себя в кафетерий, выказывает интерес к собственной внешности, демонстрирует хороший аппетит. Но вот по ночам возникают проблемы.
Он снова замолчал, а я по-прежнему сохраняла нейтральное выражение лица, все еще не готовая сбросить эту маску. Вскоре он продолжил, но уже с меньшей долей уверенности:
– У вашей матери очень тревожный сон. Она просыпается утомленной и измученной, с приступами сильной боли, чего быть не должно. Такое впечатление, что ее организм противостоит лечению.
О, эти ночные кошмары, подумала я. Как мне знакомо это состояние, когда ты не можешь управлять своими мыслями, и самые темные воспоминания рвутся наружу, заставляя просыпаться с ощущением отчаяния, злости, страха и даже вины. Меня спасало лишь то, что я могла встать с постели, приготовить себе чашку чая, почитать или послушать музыку. Но мать, в своем нынешнем состоянии, была совершенно беспомощна перед лицом этих мрачных призраков.
– Она уже дважды просила медсестру позвать священника. Но, – врач повернулся к сидевшему рядом мужчине, – мой друг говорит, что к тому времени, как он приезжал, она уже меняла свое решение и не хотела с ним разговаривать.
Священник кивнул головой в подтверждение его слов, и я почувствовала, как две пары глаз пытаются отыскать в моем лице какие-то ответы; на этот раз молчание прервал священник, который перегнулся через стол и задал следующий вопрос:
– Тони, вам есть что сказать нам, что могло бы помочь вашей матери?
В его лице я увидела неподдельное участие и, тщательно подбирая слова, начала говорить:
– Думаю, я понимаю, в чем причина беспокойного сна моей матери. Она верует в Бога. Она знает, что осталось совсем мало времени до встречи с Ним, и очень боится смерти. Я хочу ей помочь, но вряд ли у меня что-то получится. Надеюсь, ради ее же блага, что она найдет в себе силы поговорить с вами.
Врач выглядел озадаченным:
– Вы хотите сказать, что вашу мать мучает совесть?
Я подумала о том, как много в ее прошлом грехов, в которых стоило бы раскаяться. Не они ли теперь преследуют ее? Я изо всех сил старалась, чтобы мои мысли не отразились на лице, но почувствовала, что легкий вздох все-таки сорвался с губ вместе с ответом:
– Должно быть, так. Скорее всего, что так. Но я не уверена в том, что она когда-нибудь признается в своих ошибках. Во всяком случае, раньше за ней такого не замечалось.
Врач встревожился:
– Что ж, это определенно влияет на болевой синдром. Когда сознание пациента находится в таком взволнованном состоянии, как у вашей матери, лекарство не может полностью проявить свой эффект.
– В таком случае вам просто придется более тщательно следить за ее состоянием, – ответила я, возможно, чуть более резко, чем следовало бы, но это лишь от собственной беспомощности.
С этим я и вернулась в палату к матери. Стоило мне переступить порог, как ее взгляд уже не отпускал меня.
– Что хотел доктор? – спросила она.
Зная о том, что ей самой все известно, я в упор посмотрела на нее.
– Мне сказали, что ты дважды вызывала среди ночи священника и находилась в сильном стрессе… – И тут я снова спасовала, как всегда: – Но теперь все волнения позади, не так ли?
Детская привычка беспрекословно подчиняться ее железному правилу «разговор окончен» прочно сидела во мне.
Остаток того первого утра она провела в слезах. Я знала, что это обычное дело у безнадежно больных, но сердце все равно разрывалось на части. Я нежно вытирала ей слезы, вспоминая те дни, когда она делала то же самое мне, маленькой девочке. Давно уже она не была такой нежной: ей все время хотелось держать мою руку, говорить со мной, вспоминать счастливые времена. Я смотрела на нее, старушку, чьи дни были сочтены и не сулили спокойного ухода из жизни, и понимала, как сильно она нуждается во мне.
– Ты надолго останешься? – спросила она.
– Я буду рядом, пока нужна тебе, – ответила я как можно более беспечно, стараясь скрыть то, что хотела сказать.
Моя мать, всегда умевшая читать мои мысли, улыбнулась. Меня вдруг пронзила боль воспоминаний о том времени, когда она была молодой и мы были так близки. В душе шевельнулось забытое чувство любви.
– Я не знаю, сколько это продлится, – устало улыбнулась она. – Но не думаю, что очень долго. – Она сделала паузу, посмотрела на меня и спросила: – Ты приехала только потому, что я умираю?
Я сжала ее руку, нежно потерла большим пальцем:
– Я приехала, потому что ты попросила об этом. Я бы приехала и раньше, по первому твоему зову. И конечно, я приехала, чтобы помочь тебе умереть в мире, потому что только я могу это сделать.
Я надеялась, что у нее хватит мужества поговорить честно, и в тот момент я поверила в это. Притянув меня к себе, она сказала: – Знаешь, Тони, дни, когда ты была совсем маленькой, были самыми счастливыми в моей жизни. Я помню их так, будто это было вчера. Когда ты родилась, я, двадцатидевятилетняя, сидела на больничной койке и так гордилась тем, что смогла произвести тебя на свет. Ты была таким маленьким ангелочком. Меня переполняла любовь к тебе. Я хотела все время держать тебя на руках. Ухаживать за тобой, защищать. Я хотела хорошей жизни для тебя. Любовь и нежность – вот что я тогда испытывала.
Комок застрял у меня в горле, стоило мне вспомнить те давние годы, когда я купалась в ее любви. Тогда она нянчилась со мной, играла, читала сказки, укладывала спать; ее запах я вдыхала всякий раз, когда она склонялась надо мной, чтобы поцеловать на ночь.
Детский голос зазвучал в моей памяти, пока его не прервал предательский шепот:
«Куда исчезла эта любовь, Тони? Сегодня твой день рождения. Она говорит, что помнит, когда ты родилась. Говорит о том, как любила тебя тогда. Так почему же спустя четырнадцать лет она едва не отправила тебя на тот свет? Неужели она этого не помнит? И думает, что не помнишь и ты? Неужели она действительно вычеркнула это из своей памяти? А ты?»
Я закрылась от этого внутреннего голоса, велела ему замолчать. Я хотела, чтобы воспоминания оставались под замком, как все эти тридцать лет, чтобы они никогда не будоражили мою душу. Так было все эти годы, разве что в кошмарных снах ледяные щупальца прошлого все-таки прорывались наружу и щекотали подсознание, воспроизводя смутные картинки далекого детства, пока я не просыпалась, чтобы загнать их обратно.
В тот же день я вывезла ее на прогулку в инвалидной коляске. Она всегда любила ухаживать за садом; иногда мне казалось, что материнские инстинкты, которые она давно перестала испытывать по отношению ко мне, перекинулись на цветы.
Она просила меня останавливаться у разных растений и кустарников, вспоминала их названия. В какой-то момент она печально пробормотала, обращаясь, скорее, к себе, чем ко мне:
– Больше я уже никогда не увижу свой сад.
Я вспомнила, как навещала мать в самом начале ее болезни. Я поехала в Северную Ирландию с подругой. Воспользовавшись тем, что отца не было дома – он ушел на целый день играть в гольф, – я заехала к матери. Она с гордостью показывала мне фотографии сада, каким он был до того, как она начала его облагораживать, – заросший бурьяном, без единого, пусть даже дикого, цветка.
Она водила меня по саду и что-то показывала, а я невольно улыбалась. Дело в том, что на День матери и ко дню рождения я всегда присылала ей корзины с саженцами. И вот она демонстрировала мне, какие удачные композиции ей удалось создать, рассадив их в свою эклектичную коллекцию контейнеров из труб, старых кухонных раковин, глиняных горшков и шлангов, расцветив буйством красок патио, которое она сама спроектировала.
В тот день она тоже перечисляла мне названия цветов и кустарников.
– Это моя любимица, будлея, – говорила она. – Но мне больше нравится ее прозвище бабочкин куст.
И, словно оправдывая это более популярное название, целое облако бабочек опустилось на темно-пурпурный куст, и их крылышки заискрились в послеполуденном солнце. С соседней клумбы доносился головокружительный аромат роз с лепестками самых разных оттенков – от сливочного до ярко-розового и карминного. Рядом росли ее любимые лилии. А чуть дальше – дикие цветы вперемешку с культурными.
– Если цветок симпатичный, то он уже не сорняк, – смеялась она.
По саду тянулись выложенные гравием дорожки, проволочные арки были увиты жасмином и жимолостью, которые добавляли воздуху свои ароматы. В траве, у подножия одной из арок, притаилась компания гномиков.
– Мои маленькие чудачества, – назвала их она.
В тот день она выглядела такой счастливой и умиротворенной, что этот образ мне захотелось сохранить в фотоальбоме моей памяти, при желании доставать его оттуда и наслаждаться.
На следующий день я поехала в садоводческий центр, купила для нее беседку и организовала доставку.
– Чтобы ты при любой погоде могла любоваться своим садом, – сказала я, зная, что любоваться садом ей осталось не больше одного лета.
Матери удалось создать настоящий английский сад в Северной Ирландии, стране, которую она никогда не воспринимала как свою родину, где чувствовала себя чужой.
Я снова извлекла из памяти тот образ и прониклась такой жалостью к ней, моей одинокой бедной матери, которая соткала свою жизнь из фантазий, ставших для нее реальностью. Я была счастлива оттого, что нахожусь рядом с ней в этом хосписе, несмотря на всю ее немощность. Ведь я могла наконец побыть наедине с ней какое-то время – время, ускользающее с каждой минутой.
В тот вечер я помогла ей лечь в постель, расчесала ее волосы и поцеловала в лоб.
– Я посплю в кресле рядом с твоей постелью, – сказала я. – Я буду рядом.
После того как медсестра выдала снотворное, я взяла мать за руку, теперь такую маленькую и слабую. Кожа, исчерченная голубыми венами, казалась почти прозрачной. Кто-то сделал ей маникюр, придав ногтям овальную форму, отполировав их и покрыв нежно-розовым лаком. Это были совсем не те ногти с въевшейся землей, которые запомнились мне со времени нашей последней встречи.
Когда мать заснула, я взяла книгу Мейвис Чик и вышла с ней в холл. Мне было очень горько от сознания того, что мать, которую я когда-то так любила, умирает; пусть она принесла мне много горя, но я жалела ее, так никогда и не испытавшую счастья. Мне безумно не хватало ее любви, которую довелось почувствовать разве что в раннем детстве.
В ту ночь книга так и осталась нераскрытой – меня поглотили воспоминания, которым я дала волю. Мои мысли вернулись к тем далеким дням, проведенным с ней, когда я чувствовала себя любимой, защищенной и обласканной. Эти дни всегда были солнечными в моей памяти, а потом пришла темнота.
Малышка Антуанетта явилась мне в полуночной темноте, когда сон еще не овладел сознанием. В серых призрачных одеждах, она склонила ко мне свое личико цвета слоновой кости.
– Тони, – прошептала она, – почему ты так и не позволила мне стать взрослой?
– Оставь меня в покое, – беззвучно прокричала я, призывая на помощь все свои душевные силы, чтобы оттолкнуть ее.
Мои глаза открылись, и теперь лишь пыльные мушки плясали в воздухе, но стоило мне прикоснуться руками к своему лицу, как они тут же стали влажными от детских слез на взрослых щеках.
– Тони, – прошептала она, – позволь мне рассказать тебе, что же произошло на самом деле. Время пришло.
Я знала, что Антуанетта уже проснулась и теперь мне не удастся загнать ее в то дремотное состояние, в котором она пребывала все эти годы. Закрывая глаза, я впустила к себе ее шепот, чтобы он наконец рассказал нашу историю.
Мои первые воспоминания связаны с тем периодом, когда мы с матерью жили в домике с садом в Кенте, где моя миниатюрная бабушка была частой и желанной гостьей. Едва заслышав ее голос, звавший: «Антуанетта, где ты?», как будто она искала меня, я бросала все свои дела и мчалась к ней навстречу, чтобы оказаться в ее теплых объятиях.
У нее был особенный запах – смесь пудры и ландышей, – и в будущем он неизменно вызывал в моей памяти воспоминания о ней. Вместе с этим ароматом я вдыхала любовь, которая связывала нас с бабушкой.
В солнечные дни она предлагала прогуляться по главной улице Тентердон, и мы обязательно заходили в уютную чайную с дубовыми балками под потолком. Перед прогулкой меня переодевали в чистое платье, мыли мне лицо и руки, расчесывали волосы, чтобы я выглядела достойно.
Бабушка надевала туфли на высоких каблуках, брала сумочку в тон, мама красила губы яркой помадой, припудривала нос, и мы втроем выходили в город.
Официантка в черно-белой униформе провожала нас к столику, и бабушка заказывала послеполуденный чай. Блинчики с джемом и кремом, за которыми следовало розово-желтое мороженое, я запивала соком, а взрослые пили чай.
Моя мать, в платье с квадратным вырезом, с непокрытой головой, весело болтала с бабушкой, которая всегда, независимо от погоды, прятала свои огненно-рыжие волосы под шляпкой. Дамы ее возраста в цветастых платьях, соломенных шляпках или таблетках с улыбкой приветствовали ее, непременно отмечая, как я выросла, комментировали погоду, что мне, ребенку, казалось излюбленной темой разговоров у взрослых.
Среди других особенных событий я выделяла визиты к миссис Триветт, старой школьной подруге моей бабушки, которая, к моему восторгу, готовила изумительные сладости в своем крохотном черно-белом коттедже. Ее сад размером с почтовую марку был заполнен темно-розовыми гортензиями, их пышные кружевные шапки нависали над низкой кирпичной оградой и кивали под порывами ветра. Особенно меня завораживали два гномика с удочками в руках, которые сидели под кустом. Возможно, именно от миссис Триветт передалась моей матери любовь к этим садовым фигуркам.
Бабушка стучала отполированным молоточком по черной двери, и миссис Триветт, в пышном фартуке, открывала ее, выпуская наружу теплый аромат кипящей сладкой смеси, из которой потом получались столь любимые мною конфеты.
Провожая меня на кухню, она показывала, как делаются конфеты. Жирные полоски черно-белой сладкой тянучки подвешивали к крюку, затем вытягивали, пока они не утраивались в длине. После этого миссис Триветт снимала полоски с крюка, некоторые нарезала маленькими кубиками, другие – кусочками покрупнее, скручивая их в пастилки.
Завороженная, я наблюдала за ее работой, а мои щеки раздувались от образцов, которые миссис Триветт разрешала мне скатать самостоятельно и испробовать на вкус. Когда последняя капля сахарного сиропа проскальзывала в горло, я затевала игру, в которую мы играли каждый раз.
– Миссис Триветт, а из чего сделаны маленькие девочки?
Меня никогда не утомлял ее извечный ответ:
– Антуанетта, ну сколько раз тебе повторять? Конечно, из сахара и ванили и из всего самого вкусного!
Я заливалась счастливым смехом, и она награждала меня очередной конфетой.
А в другие дни мама показывала мне игры, в которые сама играла ребенком; эти игры переходили из поколения в поколение. Мы наряжали кукол, лепили из грязи пирожки с помощью маленького ведерка и лопатки. Но больше всего мне нравилось играть с чайным сервизом, который мне подарила бабушка. Сначала я выставляла на салфетку крохотные чашки с блюдцами, за ними чайник и миниатюрный молочник. Потом аккуратно ставила в ряд тарелки. Когда сервировка была закончена, в ход шли маленькие камешки или цветы, служившие сэндвичами и пирожными, которые я подавала своим взрослым компаньонам по игре или куклам. Я разливала импровизированный чай по чашкам, передавая их по кругу, вытирала куклам личики, смахивая невидимые крошки.
Моя мама не только успевала играть со мной в свои детские игры, но и любила одевать меня в красивые наряды, многие из которых шила сама, украшая их пышными оборками по моде того времени.
Сохранилась профессиональная фотография, на которой я, трехлетняя, позировала в сшитом мамой платье в полоску, с белой оборкой. Я сидела, сложив свои пухлые ножки одна на другую, и уверенно улыбалась в камеру. Выглядела я ребенком, обласканным любовью, и я знала, что так оно и было.
Однажды мама привела меня на конкурс «Мисс Перз», и, к ее великой радости, я заняла второе место. Маленькая фотография в рамке заняла почетное место на каминной полке.
Но тем счастливым дням, когда мы были семьей из двух человек, пришел конец. Я столько лет мечтала о том, чтобы они вернулись, и вот, спустя годы, это произошло, но радости не принесло.
Мой отец после войны несколько лет оставался в армии и лишь навещал нас время от времени, привнося в наш быт сумятицу и волнение. Мне он казался, скорее, важным гостем, а не родителем. За несколько дней до его приезда в доме начиналась генеральная уборка, перетряхивали подушки, полировали мебель, натирали полы. Дом наполнялся ароматами выпечки – пекли его любимые печенье и торты, – а в долгожданный день его приезда мама наряжала меня и сама надевала свое самое красивое платье. Нетерпеливо выглядывая в окно, мы ждали, когда откроется калитка и раздастся громкий голос отца, и тогда мать спешила к двери и бросалась в его распростертые объятия.
Отец в то время производил на меня впечатление большого красивого мужчины, повергавшего мою мать в счастливый смех, от которого ее лицо заливалось румянцем. Его приезд всегда сопровождался подарками в виде шелковых чулок для матери и шоколада для меня. Мать терпеливо разворачивала свои подарки, бережно складывая бумагу для дальнейшего использования, а я с восторженными криками срывала упаковку со своего шоколада. Он, великодушный гость, садился в самое удобное кресло и с улыбкой наблюдал за нами.